Художник, музыкант, арт-директор и экстрасенс Сергей «Пахом» Пахомов: «Мемы — это сгусток харкотины»

Сергей Пахомов — выдающийся современный художник, чей образ знаком миллионам людей. Сказались и 17-летней давности главная роль в «Зеленом слонике» — самом меметичном отечественном арт-хаусе, взорвавшемся в интернете спустя годы после выхода в донельзя ограниченный прокат, и прошлогоднее участие в сверхпопулярной передаче «Битва экстрасенсов». Картины Пахомова можно найти в галерее Saatchi в Лондоне, он снимает кино с Валерией Гай-Германикой, играет в спектакле «Театра.doc», появляется в телеэфирах, выпускает странные книги, обзавелся собственной линейкой значков и продолжает непрерывно увеличивать обороты своей странноватой, но вдохновляющей деятельности. 24 декабря в рамках совместного проекта «Инде» и ЦСК «Смена» «Теории современности» состоятся лекция Сергея Пахомова «Как стать богатым и счастливым после смерти» и концерт «Пахом сказал». Главный редактор «Инде» Феликс Сандалов поговорил с художником о том, откуда брать силы, как жить и как умирать.

Как ты думаешь, в чем главное отличие Казани от Москвы?

Московская цельность — это эскапизм, дробление, мерцание бесконечное, невозможность занять какую-либо позицию, необходимость все время меняться со скоростью света. Отсюда же всевозможные директивы бесконечные, все это бюрократическое движение, скачки евро и доллара. А для Казани, мне кажется, характерно естественное состояние покоя. Ну это если о поэтической стороне говорить.

А с татарской культурой ты как-то соприкасался?

Я люблю татар за силу. Это близкая мне сила — сила красоты. Вот в бане если татары делают пар, то это будет мощнейший пар, который тебя пробьет и всего переделает. И татарские женщины мне очень нравятся, они всегда побеждают возраст. И еще одно важное качество — это татарский характер во время драк: они отчаянные кулачные бойцы, а эта отчаянность сама по себе прекрасна, так как погружает нас в какую-то глубокую древность, в нечто очень чистое, незамутненное.

В Москве люди буквально помешаны на собственном здоровье, куда сильнее, чем в Казани. Как ты считаешь, почему?

Дело в том, что в Москве больше напоминаний о смерти. И поэтому хочется ее избежать подсознательно — спрятаться куда-нибудь. Например в так называемое здоровье. Но оно ускользающее, это самообман, потому что воздух в Москве чудовищный. Это абсолютно иллюзорное действие: в этом адовом котле люди пытаются заботиться о своей оболочке. Их движение в сторону здорового образа жизни и красивого тела не мимикрическое, которое помогло бы выжить рыбам-мутантам в Москва-реке: взял ты, надышался этим угарным газом, и все — уже состоишь из каких-то других молекул, гнилостных, химических, и как-то тебе уже легче, ты в полукиборга превратился. Москвичи не меняются, а создают иллюзию изменений. И второй момент: возьмем советское время, когда вокруг была сплошная серь, которая сейчас эстетизируется и которая вообще-то достойна эстетизации, недаром у концептуалистов главный цвет — это серый. А внутри квартир у людей была иллюзия красоты: там лежали пустые пачки из-под зарубежных сигарет, бутылки из-под мятного или яичного ликера, то есть такой маленький внутренний раек. А когда ты выходил из квартиры, оказывался опять в таком гумусе серости и вот этой вот унылой тоски. И иллюзия внутреннего ******* [выпендрежа], и пародии на дворец — это до сих пор одна из стратегий сохранения здоровья в сегодняшней Москве.

Почему в Москве больше смерти?

В Москве очень много ритуальных напоминаний, потому что — что такое движение в сторону смерти? Это ритуализация, которая уже в нас заложена. Как в физике Вселенной, так и в симметрии тела, в движении планет и смене времен года и даже дня. Все это непрерывный отсчет — тик-так, тик-так, идет-идет-идет, родился-умер. А чем наполнена Москва? Счетчиками, которые отсчитывают твою жизнь, напоминают тебе о бренности, что ты движешься не куда-то там в будущее, а, наоборот, к концу. Все эти счетчики на воду, автозаправки, счетные палаты… Москва переполнена этим. Отсюда угрозы: если не оплатишь те или иные услуги в определенный срок, придется съехать. То есть здесь все построено на отсчете дней и на освобождении места. Дети ждут, когда бабушки отойдут в мир иной, чтобы переехать в их квартиру. Да и просто переезжают постоянно — здесь поснимал, там поснимал. Люди обувь меняют часто. И не только обувь — зимой зимняя резина, летом летняя. Все это тоже смертельный отсчет.

Мне понравился ваш новый альбом с Мишей Вивисектором – «Arcadiя». На нем много рефренов и созвучий между песнями: например «Балаклава» и «Симферополь» или «Чпок» и «Рукопашный бой». По поводу последней песни хотел спросить: какое место в твоей жизни сейчас занимает насилие?

Все мои песни идут от лица некоего персонажа или от определенного состояния. «Рукопашный бой» — это песня, идущая от честности. Потому что сам по себе рукопашный бой — это нечто открытое и человеческое. И это очень важно: когда я был на «Битве экстрасенсов», я понял, что главное мое оружие здесь — это такая особая форма насилия, потому что телевизионное пространство, оно, конечно, подразумевает нападение на тебя и отражение тобой удара, то есть это действительно такой бесконечный поединок. И самый близкий мне рукопашный бой — это именно что движение души, так называемая доброта или искренность. Это мое лучшее оружие. Или вот недавно, например, меня неоднозначный писатель Захар Прилепин пригласил к себе на передачу. Многие считают, что к нему нельзя ходить, потому что это зашквар, но когда ты обладаешь искусством рукопашного боя, то есть языком душевности владеешь, то тебе никакие захары прилепины не страшны и никакие зашквары тоже. Я понял, что должен отвечать на его вопросы абсолютно искренне и только этим я могу победить — уходя от полемики или от агрессии. Как ты знаешь, мне недавно 50 лет исполнилось, поэтому если говорить о насилии, то я сейчас склонен к насилию добром и душевностью.

Сегодня много разговоров о том, что атом нового культурного кода западной цивилизации — это мем. Исход недавних американских выборов тоже намекнул на то, что тот, кто контролирует мемы, контролирует Вселенную. Как человек, который уже довольно давно и заметно — я бы даже сказал, влиятельно — меметизировался, что ты можешь рассказать по поводу этого процесса?

В свое время я изобрел так называемый «прием харчка»: любое послание в мир — это такой харчок, и он должен быть достаточно увесистый и упругий, чтобы им как-то пробить или хотя бы оставить след на пузатом брюхе гуттаперчевого мира. А что такое вообще харчок? Это действие краткое, жесткое, быстрое и точное. Но выхаркивание — это еще движение из души, откуда-то из глубины. Место, где эти сгустки слизи обитают, — это же где-то рядом с душой, рядом с сердцем. Я находил массу подтверждений, что харчок активно используется в поединках криминальных групп. Есть бритвенный харчок, когда прячется бритва за щекой и выплевывается в лицо противнику. Есть харчок сифилитика или особо могучий спидный харчок, когда инфицированный человек плюет в нос или в рот противнику. И, конечно, мемы — это и есть такой сгусток харкотины. При этом в случае с хорошим мемом она должна быть плотная, зеленоватая, структурированная, осязаемая. И у меня идет большая душевная работа по придумыванию таких кратких плевков в реальность. И отчасти это похоже на процесс метания икры, такое оплодотворение пространства вокруг.

Есть ли какие-то пределы у этого процесса? Год назад мы говорили с тобой о том, что есть художник Сергей Пахомов, а есть Пахом, и они сосуществуют, хотя Пахом периодически берет верх. Влияет ли это на твою душевную организацию?

Конечно, это присутствует. Я просто вооружен Пахомом, а Пахом, в свою очередь, вооружен мной, что очень приятно. Так как мой образ размыт, его сложно отсканировать из-за его двойственности, я надежно защищен. А в случае полемики с агрессивными людьми, чего я не люблю, на мою защиту встает Пахом, а ему можно все, и он часто так спасительно очень выступает — люди разбегаются в ужасе. И в этом есть элемент практики: если ты носишь 20 лет лапти, то ты становишься мастером ношения лаптей. Они у тебя долгое время не снашиваются, твой шаг органичен, ты на правильные коренья наступаешь и просто летаешь на волшебных лаптях. Так же и мое шизофреническое раздвоение и периодическое объединение привело к тому, что я смотрю на мир четырьмя глазами. Практикой я занимаюсь с утра до вечера, так что развитие есть, и огромное. И еще одна задача здесь — это жить воспоминаниями по поводу самого себя, оставлять за собой какие-то черты характера, культивировать их. Я вот, например, люблю зимой спать и активно это практикую. То есть — есть еще такие земляные линии, так называемые корни, roots. Которых я держусь, разумеется.

Ты часто общаешься с молодыми людьми, с художниками, с музыкантами, вокруг тебя вообще очень много молодежи. Но что ты говоришь им о занятии современным искусством, советуешь ли ты им развиваться в этом направлении или говоришь, что, напротив, надо бежать стремглав прочь от всего совриска?

Я не думаю, что здесь есть какой-то абсолют: счастливые молодые художники, которые занимаются совершенным искусством, которое, в свою очередь, идеально входит в мир и меняет его в лучшую сторону. Я вообще немножко по-другому к этому отношусь. Я считаю, что сейчас в первую очередь нужно выживать, чтобы тебя не поразила эбола энтропии, и проще всего это делать в каких-то кружочках, бандочках, сообществах. И современное искусство — это не самая плохая бандочка: чтобы иметь половых партнеров, иметь возможность потрепаться на интересующие тебя темы, помечтать, повыпендриваться. И я вижу, что это очень хорошая терапия, потому что объединение художников приводит к тому, что они начинают чувствовать себя отличными от мерзкого серого стада, чувствовать себя избранными. Это все очень правильные качества для художника. Да, они развращают личность, создают условия для дальнейшего разочарования и для страданий, но страдания и боль — это тоже краска, между прочим, немаловажная для художника и его несчастно-счастливой жизни. Но опять же, если планку задирать, то, конечно, партийные задания вроде спасения мира — это для других сообществ, для бомбистов или практиков анархического толка. А художественность — она всегда такая более бесполая и хрупкая, и в этом ее прелесть.

Есть ли, на твой взгляд, сейчас какие-то мощные секты или кружки, в которых люди по сей день уходят в раж, в неистовство, самопожертвование?

Я не занимаюсь аналитикой, стараюсь двигаться чувственно, это ближе моей натуре, поэтому я считаю, что все всегда одинаково происходит, все всегда было и всегда будет. Всегда есть какие-то сгустки силы, просто, чтобы их найти, нужна включенность в окружающее. Если ты не почувствовал, что место сбора находится в подвалах или недостроенных домах, то ты мимо прошел и попал в так называемое комфортное. Но комфорт — это обманчивая штука, равно как и мудрость тоже обманчива. Мудрость — это вообще чудовищная вещь, мудрость — это когда все ясно, а когда все ясно — это хуже чем смерть. А комфорт — это комплекс псевдосчастья, пронизанный ритуалами соответствия системе ценностей. И это все очень подозрительно — для мятежных натур, естественно. А для мясных машин — нет, потому что они ближе к животному, искреннему счастью, к радости получения некоего бонуса от жизни.

Какая музыка звучит в твоем доме?

Последние полгода у меня постоянно играет электронная музыка, и транс, и техно, и вот Муджус песенный мне очень близок тоже. Я тут как раз недавно об этом с молодыми художниками говорил: они спрашивали, как надо жить, и я ответил, что жить надо волной. А как это? Да просто вытаращить глаза, растопырить руки-пальцы и переть. По-пазолиниевски надо жить, потому что вот любой композитор написал 15 симфоний, и все — истончился, умер; но если ты волна, то ты во вневременном пространстве находишься, не можешь так просто закончиться. И электронная музыка — это музыка волны, в ней нет ярко выраженной композиции, нет начала, нет конца, и мне все это дико нравится.

Что ты думаешь по поводу считывания и трактовки знаков? Художникам твоего круга свойственно расширенное толкование происходящего с ними — от того, через какой турникет они прошли в метро, до цвета куртки первого встреченного человека. Откуда вообще берется такой полумистический подход?

Создание особых внутренних ритуалов — это свойство, характерное для психического заболевания. Такое бывает в больницах: один перепрыгивает через каждую восьмую плитку, другой мочится на каждый синий угол. А так как мы все дети, особенно в художественном сообществе, то этот коллективный инфантилизм — тоже особая практика. Художники — это вообще рыцари детства. И если не задействовать подобные ритуалы, то можно вообще повеситься. Ведь ну что это такое — каждый день надевать носки по утрам? Или смотреть на ноги свои каждый день. Сейчас я, правда, делаю все это только если вспоминаю, а если не вспоминаю — не делаю. То есть мне сейчас все по барабану стало, понимаешь? Такое состояние полузабытья относительно всего, и ритуальности тоже. Это специальная приятная броня.

Расскажи о спектакле «Теплая кожа агитационного фарфора», в котором ты принимал участие. Что это такое было?

Надо отметить, что в том, что касается публичных проявлений, я давно уже отказался от артикуляции и вообще от каких-либо слов. Я работаю в области мычания и бормотания. У него везде есть свои братья и сестры — и в музыке есть бормотание, и в кино. Вот я, например, всю жизнь пишу одну и ту же картину, не выбрасываю подрамники с холстами, а переписываю ее, то есть она живет вместе со мной, развивается. У теоретиков современного искусства есть конкретное название такой деятельности — картина как дневник, картина как отражение. Вот ты идешь с ней по жизни, как с каким-то идолищем, кормишь ее, рубцы наносишь. «Теплая кожа агитационного фарфора» — это проект «Театра.doc», и я для них сделал спектакль мычания, сыграл разных персонажей, которые что-то такое провывали и исчезали, провывали и исчезали. И концерты я сейчас даю примерно такие же. Я же не репетирую. Важно, что у меня рот чем-то набит, и еще важнее, чем он набит и как. Некоторые говорят: жалко, не слышно слов. А я считаю, когда ничего не понятно — это хорошо, это время свободы. Пускай и короткое.

Мы заговорили про твои недавние проекты: поясни, что за фильм «Мысленома», к которому ты тоже приложил руку?

Это как раз из духовных практик последнего времени — я стал очень бережно относиться ко всем предложениям извне. Меня просят что-то сделать, и я не оцениваю это с точки зрения некоей практичности, а только как дар божий. И вот мне позвонила Маша Федоренко и говорит: есть сценарий. А так как я на искреннем теперь, то я прочитал сценарий и говорю: сценарий говно, надо все переделывать. Она девочка пластичная, услышала меня, у нас завязался диалог, и постепенно из него родился фильм — такой короткий метр, рождающийся внутри актера. Хотя даже не актера — я вообще слово «актер» не люблю по отношению к себе. Актер — это такой робот немножко: включился-выключился. Мне о Жириновском рассказывали, что он абсолютно ватное существо перед эфиром, а потом вдруг как вспыхнет: глаза горят, руками машет. Эфир заканчивается, и он опять как жижа растекается. То есть это такое профессиональное свойство. А я-то включен постоянно. В этом мне близок Уиллем Дефо, потому что он вроде как исходно-то актер, но при этом представляет театральную экспериментальную сцену Нью-Йорка, и в любом фильме он в первую очередь — Уиллем Дефо. А вот я — Пахом. И я это несу людям, а за этим тянется вся цепочка образов. Сейчас, к слову, меня стали активно ненавидеть, а это приятный момент, который говорит о том, что все-таки не растворился, не исчез в мемах, что я еще есть. Ненавидеть — это вообще важно. Взрослые люди, мои ровесники, достаточно умные, пишут мне какие-то проклятия, как будто в них зверь проснулся. Но реакция ненависти — это же тоже форма любви. Проклятия — это хорошие знаки, они показывают, что ты на верном пути. Я ведь часто впадаю в депрессии, склонен грустить, а такие бодрящие толчки, конечно, помогают.

Я думаю, тебя часто спрашивают, откуда ты берешь энергию для того, чтобы так растопырить пальцы и переть…

Единственный рабочий энергетический канал — это безжалостность к себе. Из чего она состоит? В первую очередь это так называемый боевой дух, готовность идти до последнего. Потому что если ты не будешь готов идти до последнего хрипа, до последней капли крови, то никто не поверит тебе, и грош цена будет всем твоим ужимкам, гримасам и ложной храбрости.

Не могу не спросить про твою книгу «Курлык. Поехавший блокнот». Следя за презентациями в разных городах и сопровождающей ее выход шумихой, я ожидал, что это будет прямо книга-книга, а оказалось — скорее такая раскраска…

Ну, конечно, это финт ушами. Книг уже слишком много, да и книжности вообще столько, что непонятно, куда ее девать, потому это — книга-симулякр. То есть книга заявлена — да, ты ее в руки взял — хорошо, ваше общение произошло — замечательно. Обманка полная, но при этом изящно придуманная: она же вся построена на рисунках моих фанатов, а я выступал как диджей, модерируя эти рисунки. Ну и, конечно, тут есть другие аспекты: бизнес-отношения большого издательства и автора, например. Тем более что это издательство АСТ, а это, естественно, жлобы, потому что, когда речь идет о деньгах, и больших, совершенно невозможно не быть жлобом. И я использовал метод партизанинга, внедрения в это жлобство. Это арт-объект, растиражированный по заветам поп-артистского сознания.

Раз уж речь зашла про фанатов: этой осенью в день своего рождения ты вышел на Тверскую улицу с посохом и прошел ее полностью 50 раз. Я видел фотографии с этого паломничества — за тобой сразу же пошли люди, даже инвалиды-колясочники. Было ли у тебя в этот момент ощущение власти над своими фанатами?

Это огромная ответственность, потому что, с одной стороны, я же человек тайный, человек невидимый, и поэтому я всегда наношу упреждающий удар: делаю себя излишне простым и излишне открытым, чтобы спрятаться за этой открытостью. А с другой стороны, когда за тобой идут люди, ты становишься потенциально опасным человеком, некой силой, которая может управлять и, естественно, вызывать опасения других сил. Поэтому здесь, конечно, одной поэзией не обойтись и надо быть предельно осторожным. И эта осторожность — один из компонентов профессионального перформансистского высказывания. То есть во время перформанса всегда есть сателлит, выполняющий форму постороннего наблюдателя, такого секретаря, который удерживает превращение перформанса в совсем уж бессмысленное и опасное кликушество.

В течение этого года тебя как-то догоняла история с «Битвой экстрасенсов»?

Я постоянно с ней взаимодействую, хотя на человеческом уровне это все, конечно, уже невозможно. Я каждый день выхожу на улицу как на бой, люди меня трогают, хотят чего-то без конца. Это одна из сторон популярности передачи и моей искренности, проявленной там. С другой стороны, я периодически появляюсь в каких-то телевизионных проектах и делаю это с удовольствием: хожу хулиганю в рамках такой терапевтической формы. И еще деньги за это требую.

Сейчас идет активный процесс музеификации девяностых. Понятно, что еще лет через десять схожие процессы затронут нулевые. Как ты смотришь на эти годы? Это же как раз то время, когда ты очень мощно артистически раскрылся.

Я всегда исповедовал абсолютно подпольное сознание и шел против шерсти. И нулевые годы — это время моей личной бессознанки. Когда все вокруг вдруг начали пытаться произнести что-то, сделать, воплотить, поделить, определиться, «прожить счастливо», я как раз впал в агрессивную форму комы. Все нулевые я провел с полуприкрытыми глазами, используя для этого все подходящие механизмы, доступные в нашей стране. То есть я пил с утра и до вечера все десять лет.

А когда ты проснулся?

Когда организм истончился. Я во всем доверяю организму и вообще ставлю личные биопроцессы выше каких-то окружающих меня процессов. Это не говорит, что я ими пренебрегаю, но своя рубаха, как ни крути, ближе к телу.

Какое самое главное событие произошло с тобой в этом году?

В этом году я научился любить. И это для меня очень важно.

Ты хочешь сказать, что в 50 лет ты научился любить?

Да.

Значит, и для нас еще не все потеряно?

Конечно нет. Еще же мультики будут вечером по телевизору.

Фото: Иван Князев